Подарок для - Оруга

[langya-challenge]

Подарок для  Оруга

Номер исполняемой заявки: 7 №1
Название: Заметки из сада Отдохновения
Переводчик: smokeymoon
Бета: jetta-e
Формат работы: текст, перевод
Оригинал: Notes on a Lingering Garden by ofsevenseas, archiveofourown.org/works/13053378
Пейринг/Персонажи: Мэй Чансу/Цзинъянь
Жанр: драма, романс, мистика
Категория: слэш
Рейтинг: PG-13
Краткое содержание: Иногда судьба благоволит человеку с чистым сердцем.
Примечания: Постканон. После текста приведены примечания, важные для понимания сюжета.
Примечание переводчика: Заранее прошу прощения у автора заявки за неточное исполнение. Надеюсь все же, что текст вас порадует.

Он не сразу понимает, что не чувствует боли. В преисподней царят сумерки, тропа послушно стелется под ногами, что-то равнодушно бормочут призраки. Он уже и забыл, когда в последний раз не чувствовал боли в конечностях – даже волшебные пилюли Линь Чэня полностью не избавляли от приступов.

«Это яд. Ты умираешь, и твое тело об этом знает», – твердил Линь Чэнь и сжимал губы так, что они белели. Но сейчас это неважно, и ноги легко несут его туда, куда он им велит.

Его уводит с тропы здешний служитель, бесплотный сгусток бурлящей энергии под серой шляпой.

– Прославленный дух, прошу, иди сюда, – зовет служитель, глянув на табличку черного дерева, висящую у него на предплечье.

Он гадает, ведут ли его к семье, и надеется, что родители уже вошли в цикл реинкарнации и что они рядом друг с другом, чтобы в следующей жизни суметь встретиться, хотя он и не представляет, как им это удастся.

«Все просто, – сказал однажды генерал Линь, смеясь и кружа на руках принцессу Цзиньян. – Я найду ту единственную женщину, которая способна сжечь в угли яйцо и лук, это и будет моя суженая».

Он усмехается, представляя, как мама гонится за отцом по городскому рынку – она всегда грозилась отомстить ему за его шуточки, только это было ниже ее достоинства. Принцесса не могла себе такого позволить.

Они проходят мимо тележки уличного торговца, от которой, к его удивлению, исходит густой запах супа с клецками, пронизывая мертвый воздух преисподней.

– Можно? – спрашивает он, замедляя шаг.

Маленький служитель косится в сторону тележки, будто убеждаясь в том, что он видит, вздыхает:

– Это же твое посмертие, – и с торжественным поклоном исчезает в облаке, оставив деревянную табличку на прилавке тележки.

На вкус суп точно такой, как он помнит со времен своих первых набегов на улицы Цзиньлина, и клецки самые правильные – горячие, скользкие, солено-сладкие и ароматные. Он кусает следующую клецку, и тут что-то толкает его под руку, которой он держит ложку, бульон выплескивается, а во рту разливается терпкая горечь. Он смотрит на миску – та как ни в чем не бывало стоит на деревянных досках тележки, обычная миска с клецками.

Внезапно он вздрагивает от резкого звука – это он-то, дважды командовавший армией на поле боя! Оказывается, у него за спиной кашляет старуха. Он роняет на землю палочки – возмутительное нарушение этикета, за которое он в прежние времена бывал бит по рукам.

Старуха смотрит на него ласково, как смотрят бабушки на внуков, и треплет по руке:

– Ничего, кто-нибудь уберет. Идем со мной. Только вот боюсь, тебе придется подождать.

– Благодарю, – отвечает он, пытаясь вспомнить, кто совсем недавно вот так же хлопал его по руке.

Она оставляет его в тихом павильоне одного, предоставленного самому себе, и ожидание непривычно затягивается. Иногда за забором, окружающим сад, он слышит завывание горного ветра. Временами у него начинает болеть рука, но в этот раз ее не пронзают привычные ледяные иглы, эта боль ноющая, будто тоска по чему-то недостижимому. Краем глаза он замечает красный отблеск и гадает, кто бы это мог быть.

Когда ему снятся сны, в них всегда идет снег и пахнет цветущей сливой.

***

Сад небольшой и очень изящный, все его элементы искусно подобраны и прекрасно сочетаются друг с другом. Большую часть времени он проводит в миниатюрной беседке на вершине пологого холма, откуда открывается чудесный вид на лотосовый пруд и видна дорога до бамбуковой рощи. Кем бы он ни был в прошлой жизни, должно быть, он весьма отличился прилежанием, раз заслужил такое благодатное место для отдыха.

Однажды он натягивает особенно упрямую струну на цине и вдруг слышит шорох, доносящийся из бамбуковой рощи. Не похоже, чтобы так бурно рос бамбук. Не выпуская из рук струну, он поднимается и идет посмотреть, что же там такое. Он кладет ладонь на гладкий бамбуковый ствол и чувствует силу, связывающую растение с землей – этот бамбук всегда рос здесь и будет расти вечно, даже спустя века после того, как он сам войдет в цикл реинкарнации. Он держит руку на стволе, и его беспокойство растворяется, исчезает. Ему теперь еще больше нравится эта роща – лучшее место для предстоящего долгого ожидания.

Струна у него в руке вдруг дергается, будто рвется, рождая чистый низкий звук. В это мгновение из густых зарослей вылетает сорока и роняет что-то прямо ему в руки, а затем без малейшего уважения к глазури на черепице усаживается на рельефную крышу беседки и со скрипучим карканьем раскрывает клюв. Она с любопытством рассматривает его черной бусиной глаза, пока он разворачивает ее подарок. Это смятый небесный фонарик из тончайшей, ласкающей пальцы, точно шелк, бумаги – смеси волокон шелковицы и сандала.

На одной стороне кто-то написал во всю поверхность грубыми неуклюжими мазками «братец Су». На последнем иероглифе видны ворсинки, оторвавшиеся от кисти из-за непомерной силы, приложенной писавшим, линии обрываются на краю четырехгранного фонарика, где бумага приклеена к бамбуковой палочке для сохранения формы. Ему жаль ребенка, обреченного тосковать по тому, кто навсегда ушел из его жизни.

Он с любопытством поворачивает фонарик и не замечает, как улетает сорока. На другой стороне очень красивый рисунок сливового дерева, выполненный другой рукой – твердой и умелой. Каждая веточка и каждый лепесток четко очерчены, хотя мощеные дорожки вокруг дерева набросаны лишь в самых общих чертах. На ветвях лежит снег. Такое впечатление, что это рисунок сделан с натуры – одинокий двор, в котором больше не слышно шагов.

Он дотрагивается до края ветки, до розовой точки бутона, тронутого инеем, но по-прежнему великолепного. Когда он отрывает взгляд от фонарика, оказывается, что он стоит под сливовым деревом, а голову печет жаркое летнее солнце. Наваждение рассеивается, и он видит в небе клин летящих сорок – два изящных штриха, складывающиеся в иероглиф «человек»*.

***

Ближайшая к нему опора беседки покрыта неровными грубыми отметинами, в некоторых местах меч повредил глазурь и добрался до дерева. Он улыбается, находит две определенные отметины на расстоянии ширины ладони друг от друга, прикладывает руку к теплому дереву и чувствует, как в душе появляется что-то, говоря ему: «Будь здесь как дома».

Из двориков вокруг того, где он сейчас стоит, не доносится никаких звуков. Интуиция подсказывает, что он где-то в центре большого поместья. Безо всякой необходимости он стряхивает пыль со своего светлого одеяния и направляется к лунным воротам, ведущим к главному входу. На камнях тут и там виднеются пятна мха, но дорожки чисто выметены, и на них не растет трава – кто-то очень тщательно ухаживает за садом.

Внезапно за спиной он слышит хлопанье развевающегося плаща и недолго думая решает, что нужно бежать. Он точно знает, что усадьба защитит его. Дорожки приведут его к дому и запутают преследователя. И когда он краем глаза видит сливовое дерево, то решает бороться за право находиться в этом доме, который ему не принадлежит, в этом дворе, которого он не помнит, рядом с этой сливой, рисунок которой на бумажном фонарике тревожит его сердце.

Он оборачивается, уверенный в том, что всего этого не заслужил, и сталкивается с охранником, который пришел защитить собственность своего хозяина.

Человек одет в черное и золотое, и эти одежды гораздо богаче, чем положены охраннику, поэтому возможно, что это сам владелец дома пришел высказать ему недовольство, и его хитрость не удастся. В чертах человека, в его манере держаться есть что-то настолько знакомое, что кажется, будто земля уходит из-под ног, и они оба, застыв на месте, просто смотрят друг на друга.

Незнакомец бледнеет, и даже здоровый загар не может этого скрыть. Его лицо как лежащий на столе развернутый свиток, на котором можно без труда прочесть сменяющие друг друга сомнение, страх, надежду и в конце с большим трудом призванное безразличие, готовое рассыпаться в пыль при первом прикосновении.

А ему хочется прикоснуться, и он торопливо делает полшага навстречу.

Но незнакомец отступает назад и выпрямляется в полный рост, положив руку на рукоять меча. А он почему-то вспоминает бамбуковую рощу и обретенный там покой.

Широко улыбаясь, он кланяется, а в груди у него бурлит скрытый фонтан веселья.

– Добрый господин, прошу великодушно меня простить за вторжение, но я, кажется, сбился с пути и не вполне понимаю, как дальше быть.

В ответ на его слова человек хмурится, и тонкие морщинки в уголках его глаз становятся заметнее.

– Мэй Чансу? – спрашивает незнакомец, резко закрывая рот на последнем слоге, отчего слова звучат не радушно, а зло.

Это имя – как старый друг, как надежный спутник в долгом путешествии. Он снова кланяется, учтиво пряча собственное беспокойство, рожденное неприязнью незнакомца.

– Вам лучше знать, господин.

Человек кривится, будто ему больно, и говорит, прищурившись:

– Вы не Мэй Чансу.

С этими словами в нем что-то меняется – отчаянная резкость, которой он проверяет Мэй Чансу на прочность, подрывает его собственную уверенность.

– Если позволите, – говорит Мэй Чансу, с легкостью, рожденной долгим обыкновением, принимая это имя, – я сожалею, если как-либо оскорбил вас, и сейчас же покину ваш дом. – Он напоследок оглядывается вокруг – привязанность к этому месту уже поселилась внутри ленивой кошкой. – Прошу вас, заботьтесь о саде. Это чудесный дом, он хорошо послужит своей семье.

– Прошу меня простить, – говорит незнакомец, стискивая кулаки и еще сильней хмурясь. В голову Мэй Чансу приходит несвоевременная мысль о том, что эти брови похожи на опущенные рога буйвола, готового к атаке. – Выпейте со мной чаю. – И когда Мэй Чансу не удается быстро скрыть свое нежелание, добавляет: – Я не сержусь.

Мэй Чансу хоть и сомневается в этих словах, но соглашается. Маловероятно, что ему удастся вернуться в свое прошлое обиталище, но этого буйвола, несмотря на всю его нелюбезность, он не опасается.

Они идут лабиринтами дорожек – по величине поместье не уступает императорскому дворцу. Шаги незнакомца быстры и размашисты, как бывают у тех, кто тщательно изучал боевые искусства. Он останавливается в конце длинной галереи, приведшей их к воротам для слуг, с таким видом, будто собирается извиняться, но когда видит Мэй Чансу ровно у себя за плечом, сжимает губы и резко разворачивается, толкая дверь.

Мэй Чансу поднимает взгляд и видит за воротами высокого вороного жеребца.

– У вас очень красивый скакун, господин, – начинает он, – но…

– … но у вас, значит, слабое здоровье, чтобы ехать на нем? – перебивает незнакомец, скрывая страх под маской гнева. Мэй Чансу надеется, что его не всегда так легко читать, особенно тем людям, которые желают ему зла, и изо всех сил старается не показать собственную прозорливость.

– Я так не думаю, мой господин.

Незнакомец фыркает и указывает на лошадь. Мэй Чансу узнает императорскую эмблему на седле и сбруе и бросает взгляд на незнакомца – все те же буйволиные брови и непримиримый нрав.

Едва Мэй Чансу успевает взобраться в седло, он отвязывает лошадь и в одно движение оказывается позади, отправляя их в галоп по городу легким касанием поводьев. Тепло его тела успокаивает, растапливая неловкость положения, но Мэй Чансу крепко держится за гриву лошади и старается не думать о том, как еще можно смутить этого буйвола.

Они останавливаются у ворот старой усадьбы, чуть менее роскошной, чем первая, над воротами свежая мемориальная доска: «Поместье командующего армии Чиянь генерала Линь». Взмахом руки незнакомец отпускает охрану, а управляющий, явившийся поприветствовать важных гостей, мгновенно оказывается отослан к себе в комнаты договаривать, запинаясь, остаток приветствия.

– Я действительно не хотел нанести оскорбления, мой господин, – говорит Мэй Чансу, когда они наконец проходят через ворота. Он медленно расправляет подолы одежд и отряхивает с них городскую пыль.

Незнакомец смотрит на него, глаза темны и серьезны. Он наблюдает за тем, как Мэй Чансу сражается с особо упрямым пятном грязи на халате, и в его лицо прокрадывается мягкость.

– Вот что получается, когда всегда носишь белую одежду, – говорит он будто самому себе, явно видя перед собой кого-то другого вместо Мэй Чансу. Он предлагает свой платок; Мэй Чансу в последний раз проводит по халату и решает, что так более-менее сойдет.

Платок соткан из тонкого хлопка – хотя Мэй Чансу ожидал, что он будет шелковым – на уголке вышит цветок сливы. Он ждет, поскольку устал от чувства, что постоянно ошибается, и за это его отвергает человек, которого он не может вспомнить; если он здесь желанен, пусть его принимают таким, каков он есть.

Мэй Чансу видит, как незнакомец слегка встряхивается и кладет руку на гладко отполированную дверь во внутренний двор.

– Вы ничем не оскорбили меня, – говорит он. – Просто у меня был друг, который… был сильно на вас похож.

Мэй Чансу кивает, следуя за ним через тихие дворики и отвечает:

– Со своей внешностью я ничего не могу поделать, мой господин.

Незнакомец останавливается у старого дерева нань, крона которого уже добралась до крыши центрального павильона и обрушила часть резной черепицы.

– Я злюсь на него за то, что он ушел. Даже если считал это лучшим решением, которое только мог придумать. Он был умнейшим человеком из всех, кого я знал, и не смог найти способ сдержать данное мне обещание.

– Возможно, он не смог вынести необходимость сказать вам «нет», мой господин, – говорит Мэй Чансу, а в голове у него мелькает мысль: «Если бы этот человек был настолько привязан ко мне, разве смог бы я жить, покинув его?» – Но вы ведь чувствуете и вину в равной мере? За то, что не смогли спасти своего друга?

– Это не ваше дело, – отвечает его спутник и толкает дверь в поминальный павильон семьи Линь. Вдоль алтаря тянутся ряды поминальных табличек, и у той, что в самом центре, лежат два подношения: голубая лента для волос и огромная жемчужина в обтянутой шелком коробочке.

Впервые за все время, что Мэй Чансу себя помнит, он падает на колени, вглядывается в бесчисленные имена, отчаянно ища единственное, что ему подойдет. Он скорей видит, чем чувствует, как на его плечо ложится рука, и смотрит на открытую коробочку с жемчужиной.

– Я задолжал ему вот это, – слышит Мэй Чансу. – Теперь мои долги погашены, и он может покоиться с миром.

Его взгляд невыносимо печален при этих словах, однако рука, протягивающая коробочку, тверда, а губы решительно сжаты.

Мэй Чансу колеблется, прежде чем взять ее. Жемчужина по-прежнему блестит, хотя со временем должна была пожелтеть и потрескаться. Он думает о годах, что провел в ожидании, лишенный воспоминаний о своем прошлом, оставленный наедине лишь со своими инструментами и шепотом бамбуковой рощи.

Он захлопывает коробочку.

– Всегда есть выбор, – говорит Мэй Чансу перед алтарем с именами предков. Сверху на него взирает вечное небо, а напротив стоит император. Но нет же, это его Цзинъянь, и в глазах у него светится надежда. Мэй Чансу улыбается и прижимается губами к его губам.


ПРИМЕЧАНИЯ

* Иероглиф «человек» выглядит как птичий клин 人

1) Мэн По в китайской мифологии – госпожа Забвения. Она выдает суп или зелье, которое, как считается, стирает воспоминания о прошлой жизни и времени, проведенном в преисподней, чтобы дух мог перевоплотиться.

2) Считается, что небесные фонарики во времена Троецарствия зажигали для передачи военных сообщений. Обычно такие фонарики используются в Новый год для загадывания желаний. Рассматривавшие духовную сферу жизни и высокопоставленные, и простые китайцы использовали небесные фонарики в качестве рукотворного мостика между земным и небесным мирами. Своеобразного «привета» небесному миру.

3) Праздник Циси, также известен как «Сорочий праздник». По китайскому календарю празднуется на седьмой день седьмого лунного месяца. Происхождение праздника связано с притчей о разлученных влюбленных. Смертный пастух полюбил небесную фею-ткачиху, они поженились, но Богиня Неба, узнав об этом, приказала фее вернуться на небо. С тех самых пор она сидит на берегу реки и ткёт облака на своем станке, пока пастух смотрит на неё с земли и растит их детей. Раз в год все сороки слетаются и образуют мост между небом и землей, чтобы влюбленные могли провести вместе единственную ночь в году — седьмую ночь седьмого месяца.