Текст для Ежик-сан

[langya-challenge]

Текст для Ежик-сан

Название: Невозможное и невероятное
Автор: Подмастерье из Архива
Заявка: № 9
Пейринг: Сяо Цзинъянь/Линь Чэнь
Рейтинг: NC-17
Категория: слэш
Жанр: романс, фэнтези-сказка
Форма: миди, ~8200 слов
Краткое содержание: однажды дух заброшенной кумирни пообещал Сяо Цзинъяню, что в заколдованном лесу он сможет вернуть того, кого считает мертвым. Однако выяснились нюансы…
Примечание: действие происходит вскоре после первой битвы у Мэйлин

*

Цзинъянь сидел в придорожной харчевне в смутном расположении духа, колеблющемся от отчаяния к надежде. Он нынче был преступник, решивший обмануть царственного отца; хуже того – он был легковерный дурак, все еще рассчитывающий на лучшее там, где было место лишь черному горю и осознанию того, что расплескавшейся воде не вернуться обратно в чашку, а казненным – не встать из могил.

С чего он поверил бродячему гадальщику, раскинувшему резные кости на базарной площади? И площадь-то была всего – смерзшаяся пыльная пустошь, и городок – задрипанное гарнизонное поселение, самая подходящая дыра, куда можно заткнуть опального императорского сына, запятнанного родством и дружбой с мятежниками. Повезет – привыкнет носить копье. Не повезет – сгинет без следа. Или второе отец-император как раз счел бы за везение?

«Всего в полусотне ли отсюда есть селение Сяомэнь, а подле него – алтарь. Там ты найдешь то самое утешение, которого больше всего жаждет твоя душа, – сказал этот сумасшедший. – Одна рана закроется. Одна потеря окажется ложью. Один мертвый объявится среди живых, тот, кому ты больше всего нужен».

Следовало немедля прогнать палками стервятника, кормившегося от чужой беды, мошенника, дерзнувшего ловить принца на крючок его собственных терзаний. Но тот, видно, почуял неладное – сам метнулся с проворством и растворился в толпе. Оставив по себе тяжелое, брезгливое воспоминание.

Но вот оно – селение Сяомэнь, куда этой зимой привела Сяо Цзинъяня с отрядом погоня за шайкой лесных разбойников. И нехитрый придорожный алтарь: курильница с выцветшими красными лоскутками и глиняными бутылями, подножие которой вперемешку со снегом было усыпано … Он всмотрелся – да, это были обломки мелких косточек.

Лисья кумирня.

Цзинъянь даже сердиться на проходимца не стал. Не нашлось у того больше воображения, чем послать принца, кровь от крови лянского дракона, в сельское святилище, молить о несбыточном чуде обманщицу-лису.

Но проходимец – проходимцем, а показывать волшебному существу пренебрежение не стоило. Лисы обидчивы, гневливы, склонны пакостить, а от Цзинъяня не убудет. Он располовинил шелковую ленту, сдерживающую волосы, и повязал яркий красный лоскут на шпиль крохотной кумирни.

– Прими подношение, хули-цзин, не чини дурного! Доброго от тебя не прошу – то, за чем я шел, ты мне дать не в силах.

– А за чем ты шел? – спросил голос, внезапно соткавшийся из посвиста ветра и шума крови в ушах. – Наверное, что-нибудь непристойное у меня хотел попросить, а то признался бы, как все честные люди.

Цзинъянь невольно завертел головой. Нет, никого. И не видать даже проблеска рыжего меха в снегу.

– Не непристойное, госпожа лиса. Невозможное. Ты ведь не умеешь возвращать души с того света и воскрешать мертвых, кем бы ты ни была. А обманки с мороком мне и даром не нужно.

– Хочешь, значит, вернуть своего Линь Шу? – продолжал насмешничать всезнающий голос. – За половину красной ленты?

– Я бы и половины своего сердца не пожалел, – буркнул Цзинъянь, чувствуя себя дурак дураком.

– Даже так… – Ветер ли метнул поземку по слежавшемуся насту, или хули-цзин вздохнула, не понять. – Красиво говоришь, знатный мальчик. Сумеешь ответить за слова делом?

– Не стоит шутить со мной! Что бы я ни сделал – но сяо Шу мертв. – Горло сдавило подступающими слезами. – И мне не нужен твой…

– Тебе не нужен морок, слышал, не глухой, – лязгнуло в ответ раздраженно, точно щелкнули зубы. Мужчина ли говорил с ним, или женщина? Хули-цзин ведь меняет облики, как богатей – халаты. – Твой драгоценный сяо Шу завис между жизнью и смертью, хочешь рискнуть и качнуть этот камень – вперед!..

Цзинъянь придвинул к себе чарку с деревенской хмельной кислятиной, покачал в ладонях. Хорош оказался боевой генерал! Он тогда сперва чуть не разрыдался, потом принялся орать, потом упрашивал неведомого собеседника, соглашался на все его условия. «Да, взять в попутчики первого встречного, кто войдет в зал харчевни с началом часа крысы. Да, бросить и государевы приказы, и доверенный гарнизон, отправиться вдвоем с незнакомцем вон к той горе, пересечь лес у ее подножия. Вынести оттуда… рыбий мех, цветок папоротника, правый рог цилиня, не-знаю-что! Что, у цилиня всего один рог? Так я о том и говорю... Просто принести подношение на лесной алтарь? Ладно, ладно, что повелишь!»

Он решительно опрокинул чарку, ожесточаясь сердцем. Какие гости на постоялом дворе в глухую полночь? Дороги замело, разбойнички по окрестным дорогам – и те забились в свои логова, луна стоит высоко в небесах, холодная, яркая… Только шалостями хули-цзин и появится тут кто-нибудь. Девица. Наверняка – девица, искусительница, невесть откуда взявшаяся в деревне в своих дорогих шелках, и она явно должна будет сбивать Цзинъяня с пути к цели и соблазнять своим… своим… Тут он невесть с чего смутился. Не то, чтобы они вместе с сяо Шу не успели погулять по парчовым домикам, но ему надо думать о спасении друга, а он – о придуманных девицах!

Порыв холодного ветра всколыхнул застоявшийся воздух. Качнулась занавеска у входа. В полумраке мелькнули голубые шелка и развевающиеся волосы.

– Хозяин, чайник горячего вина и чего-нибудь закусить!

Онемев от неожиданности, Цзинъянь смотрел на чудесное видение. У того в дополнение к расшитым шелкам оказался зычный голос, рост на полголовы повыше самого Цзинъяня и лицо, которое по справедливости нельзя было бы назвать красивым, хотя взгляд оно приковывало. Яркое, смуглое, с чувственными губами и тяжелым, цепким взглядом. Под этим взглядом Цзинъянь вскочил.

– Не разделите ли со мной трапезу? – спросил он как мог уважительно.

– Честь и удовольствие присесть рядом с таким красивым молодым человеком, – улыбнулся новопришедший. – А если по доспехам судить, так вы, верно, целый генерал, господин…

Цзинъянь был не дурак, намек понял:

– Я… зовите меня просто Сяо. Сяо как… как рассвет. – Хотя, конечно, родовое имя императорского дома, и это было известно всякому, кто мог начертать простейший знак, писалось как «полынь». Ну почему он соврал там, где его ложь была видна, точно столб дыма в ясный день? Если дух кумирни знал имя сяо Шу, то уж точно знал, кто таков Цзинъянь, значит, знал это и его посланец.

– Какое удивительное совпадение, господин Сяо, – возгласил тот, присаживаясь. – Я – Чэнь, и тоже как рассвет, значит, нам самою судьбой было предназначено сойтись здесь и сейчас.

Этот Чэнь умел пить. И рассказывать. Язык у него не начал заплетаться и к третьему кувшину, а воображение было подстать лучшим сказителям.

– Заколдованный лес? А как же, знаю! Попробовать можно. Только веришь ли, дружище Сяо – мне рассказывали байку, что его лишь с талисманом из древесины тысячелетнего камфорного дерева и возможно пройти. Забавная байка была! Вот, слушай. Зашли однажды в волшебный лес два верных брата с одним талисманом на двоих, так там такое было... Надел на себя талисман младший, тогда старший обернулся драконом. Красивое, величественное создание, но совершенно безмозглое, никому не в обиду будь сказано! За птицами начал гоняться, поле за опушкой пожег… конопляное. Надышавшись дымом с конопляного поля, сам понимаешь, никто в поход не идет. Проспались на опушке, оба снова люди. Надел талисман старший, тогда младший сделался волком и сел выть на луну, и с места его не стронешь, как ни пихай в мохнатую задницу…

Он был хорош. Болтлив, ярок, умен. Цзинъянь смотрел на него, подперев щеку рукой, и сам дивился, что это он сперва подумал про девиц. От сидящего напротив ему сложнее было отвести взор, чем от любой девицы. Цзинъяню было и задорно, и стыдно себя самого, а все равно, мысли в его голове бродили самые весенние. Как ни понимал он, что хули-цзин созданы для человеческого соблазна (а на то, что этот попутчик объявился здесь случайно, он бы не поставил и медного фыня), только это понимание ничем не помогало. Разве что совесть успокаивала: мол, ты не при чем, это всего лишь чары… Он ведь сюда сяо Шу спасать приехал, а не забавам предаваться… а вот.

– Э, да ты совсем уже спишь, приятель, – с дружеской фамильярностью оборвал свой поток болтовни Чэнь. – Третий сон видишь, и, верно, хорош этот сон, если судить по твоему лицу. Время ночное, пойдем, провожу тебя до твоей комнаты. Чтобы ни одна деревенская красавица тебя по дороге не встретила и не укоротила и без того недолгий ночной отдых.

Цзинъянь вздрогнул. Что это – испытание, на которое он должен ответить решительным «нет», или плата, отдавать которую он не вправе отказаться? Лисы ведь падки на человеческую ци. Нечистая совесть и молодая плоть подсказывали ему, что да, конечно, плата, как же иначе, держи-хватай!

Чэнь об этих сомнениях то ли знать не знал, то ли счел не заслуживающими раздумий. Подталкивая Цзинъяня в спину, он бесцеремонно повел его наверх, к жилым комнатам, повинуясь его молчаливым кивкам: направо, налево. У самой двери комнаты вдруг развернул, притиснул лопатками к стене:

– Дозволит ли красивый молодой господин войти?

Цзинъянь не успел ни обмереть от предвкушения, ни преисполниться возмущением от нахальства, а его уже целовали.

Не всякая приветливая ивовая красотка была достаточно бесстыдной, чтобы с самого начала решиться на поцелуй, Но губы Чэня были полными и сладкими, и куда до него оказалось любым девицам! Вдохи двоих сплелись, точно нити в шелковом шнуре, жар чужого дыхания прожег голову так, что даже затылок взмок, языки ласкали друг друга, и Цзинъянь, залившийся румянцем сразу от стыда и желания, не мог найти в себе сил оторваться. Хорошо, Чэнь сам сжалился и выпустил его губы из плена.

– Что тебе нужно? – прошептал Цзинъянь, точно юнец, никогда не знавший ласки.

Но не услышал в ответ «твою душу, десять лет жизни и первенца».

– Любви сейчас и спокойного сна потом, – ему показалось, или Чэнь едва слышно вздохнул? – И не томи меня у дверей, красивый мальчик, не то я переменю решение на «чтобы ты кричал в моих объятиях до самого утра», а нам рано выезжать.

Мальчик! Да как он смеет! Лицо общительного господина Чэня дышало свежестью молодости, но, видно, он вправду был столетним лисом, а свое весеннее искусство оттачивал по меньшей мере половину этого срока, потому что Цзинъянь таял в его объятиях, как засахаренный мед в кипятке. Из последних сил он попытался воспротивиться:

– Но я не…

– Должен же я знать, с кем еду странствовать!

– Должен, – сдался Цзинъянь, запрокидывая голову для нового поцелуя.

В комнату он ввалился спиной. Чэнь придерживал его обеими руками, облапив за задницу, а лицом уткнулся в шею, точно хотел взять по месту и загрызть на манер гончего пса. Он щекотал, вылизывал, присасывался, прихватывал зубами, а так это было сокрушительно хорошо, что Цзинъянь почти со страхом ждал мига самой любовной схватки: сможет ли он вынести наслаждение столь острое, не расстанется ли с душой, насаженный на тот твердый ствол, который уже сейчас ощущал сквозь шелк халатов?

Да и гуй с нею, с душой, если это поможет исполнить сразу два его желания: постыдное – сейчас и заветное – после!

– Про спутника в дороге надо многое знать… Терпелив ты или горяч, – бормотал ласково Чэнь, завалив его на лежанку лицом вниз и вздернув подолы халатов к взмокшей от пота пояснице. – Вынесешь ли долгую скачку. Молчун или принимаешься кричать сразу, едва для того представится повод. Ну?

Цзинъянь протяжно вскрикнул, насаженный на бесцеремонные длинные пальцы, и из последних сил поймал другую руку, чтобы прижать ее к своим губам.

– Ты, о-ох, невыносим, – шепнул он в ладонь с характерными, узнаваемыми даже под губами мозолями от меча. – Даже у святого отшельника не хватило бы терпения.

– Это не беда, – произнес Чэнь ему в самое ухо. – Терпению я тебя еще поучу. Сейчас я смажу петли твоих медных врат как следует и войду в тебя. А потом буду брать, долго и ласково, пока ты не перестанешь гнать коней к вершине и твои стоны не переплавятся в чистое наслаждение. Ты потеряешь счет времени, изольешься, не зная, полночь ли еще за стеной или уже рассвет. А затем уснешь спокойно и без терзаний.

Цзинъянь хотел бы ответить: «Да, прекрасно спланированная кампания!» – но вместо этого уже издавал нечленораздельные звуки, и прогибался, и поддавал задом, как норовистый конь, и отдавался со всей страстью – что было вовсе несообразно ни его титулу, ни самоуважению, ни мужской гордости, ни даже тому, что этого человека он увидел впервые едва ли полстражи тому назад. И с каждым его задыхающимся криком как будто таял смерзшийся ледяной ком под сердцем.

Утром они выехали рука об руку. Своему капитану Ле Цзинъянь оставил сумбурное, но решительное письмо и не сомневался, что его помощник извернется и сумеет скрыть отсутствие командующего какое-то время. А там… либо случится чудо и сяо Шу вернется из мертвых, либо Цзинъяню и жить-то не захочется.

Его спутник ехал рядом на мышастой кобыле, все в тех же щегольских шелках и волос не подвязав, только плащ поверх накинул (суконный и на первый взгляд простой, но едва приглядишься, видно, что он густо расшит синим по синей ткани). Он был спокоен, весел и не задирист.

– Как тебя звать? – спросил Цзинъянь напрямую первым делом, едва они выехали за ворота. – Называть тебя «господин Чэнь» после того, что ты сотворил этой ночью, неуместно…

– Чэнь – мое настоящее имя, генерал Сяо, – тот едва приметно усмехнулся тот в ответ. – Линь Чэнь. Мы оба были не до конца искренни друг с другом на словах, когда знакомились. Зато после не лгали телом.

Напоминание заставило Цзинъяня покраснеть, но он понадеялся на то, что мороз и так разрумянил ему щеки.

– Я – Сяо Цзинъянь, и я благодарен тебе за подаренное наслаждение, Линь Чэнь, – произнес он как можно спокойнее. – Но, прошу тебя, не делай этого больше. Я точно не отшельник и не в состоянии противиться твоим силам, могу лишь полагаться на твою добрую волю. А я хочу видеть в тебе брата по оружию, а не соперника по любовной схватке.

– О каких бы силах ни шла речь, я готов уважить просьбу брата, – ответил тот без малейшего нажима. Так, как бы мог похвалить удавшийся хозяйке рассыпчатый рис. – Но все же – почему? Я не был тебе люб прошедшей ночью?

– Это все… совершенно неуместно. Для того дела и того человека, ради которого мы едем в этот лес! – договорил Цзинъянь крепнущим голосом.

Довод должен был прозвучать убедительно. По правде говоря, самому сяо Шу, когда тот еще был жив, было до шпиля пагоды Чуньин, с кем именно Цзинъянь мнет ложе, лишь бы потом тот не пожадничал поделиться рассказом. Но нельзя же было ехать воскрешать погибшего друга, а между делом пробавляться весенними радостями!

– В моих мыслях было порадовать тебя, а не добавить поводов для сокрушения. Что, он настолько тебя дорог? – Темные глаза Линь Чэня были прищурены. Может, от сияния снега под ярким солнцем?

– Я же говорил… ах да, не тебе, извини. Просто когда я узнал, что моего друга можно вернуть к жизни, то ответил, что готов пожертвовать ради него половиной своего сердца. Не откажусь от своих слов и сейчас.

Линь Чэнь ответил коротким «Хорошо» – и тронул коня. Болтливый прежде, он замолчал и всего лишь насвистывал себе под нос, и на душе у Цзинъяня понемногу начали скрести кошки. Он терпел долго и все же заговорил:

– Брат Линь Чэнь, могу я тебя попросить ответить откровенно на один мой вопрос?

– Попробуй, но ничего не обещаю. Мне, знаешь ли, не хватает воображения придумать, о чем таком ты можешь спросить.

Цзинъянь набрал воздуха в грудь.

– Я был невежлив и думал только о себе. Я не обидел тебя своей просьбой? И… не нарушил условия, по которому ты можешь мне помочь?

– И только-то! Мое воображение зря мне отказало! Нет, конечно же, нет. Но ты похвально щепетилен, молодой принц, родители хорошо тебя воспитали. – Линь Чэнь потянул повод, подъезжая ближе. – Не волнуйся. Я помогаю тебе доброй волей. А то, то что мы разделили с тобою ложе, не имеет отношения ни к твоему делу, ни к моим обязательствам. Просто немного радости для тела и сердца среди прочих забот. Не надо было обладать нюхом дикого зверя, – он подмигнул, – чтобы учуять в тот миг твое желание.

– Да, наверное. – Цзинъянь смутился и выпалил что-то совсем высокопарное:

– Но ведь мы – это не только желания неразумной плоти!

– Несомненно, – подтвердил Линь Чэнь со всей серьезностью. – Надо бы отыскать тебе на эту тему пару-другую ученых трактатов. Не все же книги с весенними картинками разглядывать, да, мой принц?

Обижаться на этого охальника определенно не получалось. Тем более что слово тот держал безупречно. Дразнил, болтал, вел непристойные речи – это было, но ни разу за все время не выказал Цзинъяню своего желания и не подначил проявить желание его. Хотя уж, будем честны, оно было. Когда в холод двое спят, обнявшись, под наваленными поверх плащами, трудно не заметить, что у товарища по путешествию крепнет не только решимость. Когда и запах – уже знакомый, и тепло, и… «Но ведь мы – не только желания нашей плоти», – повторил Цзинъянь себе упрямо, и тут теплые пальцы легли ему на загривок. Он замер вспугнутой летучей мышью в свете фонаря, но одно нажатие, другое – и его жгучая похоть отступила, смытая сонливостью.

И все же сказать, что Цзинъянь измаялся, раздираемый противоречивыми желаниями, за эти три дня поездки до горы, – значит ничего не сказать вовсе. На заснеженной тропе Линь Чэнь ехал на полкорпуса впереди, и он не сводил с него глаз, таращась бесстыдно и неотрывно. Ни одна красотка никогда так не увлекала седьмого принца, не то что мужчина! Прежде, говоря начистоту, Цзинъянь толком не распробовал южных радостей – для него в сравнении с объятиями нежных дев они были все равно как солдатская бражка рядом с рисовым вином: всегда под рукой, опьяняет не хуже, но вкус так себе. Теперь же при одном воспоминании о ночи на постоялом дворе кровь приливала к паху. Но больше того – не только ласковые руки и крепкая плоть занимали его мысли. С Линь Чэнем было хорошо говорить. Хорошо скрестить мечи, разминая кровь. Хорошо целоваться… то есть хорошо было бы. Должно быть, тот (хули-цзин он был или просто человек, пригожий обликом и искусный в обольщении) приворожил его с первого взгляда и сам не заметил этого. И ведь никто Цзинъяню близости с ним не запрещал, он сам положил себе запрет! Легко быть стойким мужем, упражняющимся в добродетельном поведении, но много хуже – дураком, который запомнил слова трактата о нравственности неверно и теперь без всякого резона мучает себя...

– О чем замечтался, Сяо Цзинъянь? – голос Линь Чэня вырвал его из раздумий. – О женских объятиях, о теплой постели под крышей или о встрече с другом? До всего этого нужно еще дойти. Прежде была прогулка, теперь будет бой.

Лес был как лес. Темные ветви, сугробы, едва протоптанная – кем? – узкая тропинка.

– Хоть ты и мужчина, и генерал, и не совсем беспросветный дурак, все же предупрежу. В лесу ничего не подбирать, ни на кого не охотиться, не разделяться.

– Ты мой проводник, что ли, Линь Чэнь, – поддел его Цзинъянь, но тот отбрил решительно:

– Я твой глас разума, мечтатель! – и стукнул лошадь пяткой, трогаясь с места.

Лошади ступали след в след. Изредка наверху что-то хлопало – то ли снег срывался с ветвей, то ли вспархивала птица. Потом тропинка запетляла так, что потеряться на ней стало проще, чем запутать небрежно разложенные для вышивания нитки – в детстве Цзинъянь не раз устраивал такую неприятность любимой матушке.

– Линь Чэнь, – заговорил он, когда молчание начало тяготить. – Я понимаю, чего в путь сорвался я. Но ты? Не мои же красивые глаза тебя привлекли?

Он пошутил не думая и тут же смутился, понимая, что переступает по небрежности ту черту, которую сам же и провел. Но Линь Чэнь словно не заметил, ответил легко:

– Меня в конце этого путешествия тоже ждет награда. Не одному тебе пообещали благополучный исход, если приложить все усилия.

В душе у Цзинъяня запели весенние соловьи. Если так, его спутник по путешествию - не коварная лиса-дух, подстроившая все с начала и до конца, а такой же искатель счастья, как он сам!

– А-а… я просто подумал… – начал он и осекся.

– Что я собираюсь завести тебя в чащу леса и там сожрать? Нет, ограбить. Нет, надругаться над твоим прекрасным телом! – Линь Чэнь наставительно поднял палец. Он определенно не пропустил мимо ушей оговорку Цзинъяня ранее, не такой он был человек. – Грызть или грабить такого молодца в броне – замучаешься, а что до остальных услад, на ложе я предпочитаю тех, кто идет туда своей охотой.

– Верю, что у тебя нет недостатка в желающих.

– Приятно, что ты воздаешь должное моей несомненной привлекательности хотя бы на словах, – Линь Чэнь фыркнул.

– Я просто не…

– Я все понимаю. Перестань втискивать в слова то, что не нуждается в объяснениях, брат Сяо, – сказал тот строго. – Лучше направь свои усилия на то, чтобы спуститься по склону

Цзинъянь изобразил на лице сосредоточенное внимание, а сам молча пообещал себе, что вот дойдут они, спасут сяо Шу, и… и он пригласит Линь Чэня погостить у себя. Он расстарается! И извинится за свое вынужденное воздержание, и развлечет гостя, и угостит. Принц он, в конце концов, или нищий крестьянин? Хорошо быть опальным принцем, вдруг подумалось ему; в столице ему никто бы не позволил пригласить к себе цзянхусского бродягу без роду и племени, пусть и одетого в дорогие шелка.

Склон сделался круче, наконец, нависшие ветви разошлись. Цзинъянь ожидал, что перед ними откроется узкий овраг, но это была большая прогалина, такая ровная и круглая, что под снегом наверняка таилась не земля, а озерная гладь. Впрочем, морозы стояли уже вторую луну, и лед должен был проморозить лесное озерце до дна. В доказательство снег пересекала отчетливо видная даже в сумерках цепочка вмятин; судя по размеру копыт, матерого оленя, какого хватило бы на пропитание целому отряду. В воздухе остро пахло снегом и еще чем-то душным, горьким, словно в кустах гнило павшее животное. Линь Чэнь первым направил свою кобылу под уклон на лед, и тут Цзинъяня осенило.

– Стой! – заорал он, точно укушенный. Линь Чэнь удивленно оглянулся. Цзинъянь спрыгнул с лошади, от волнения едва не запутавшись в стремени, точно зеленый новобранец, и бросился к нему, повис на поводе. – Стой, нельзя! Там болото. И этот, как его… болотный жрун.

– Сяо Цзинъянь, – сообщил ему попутчик надменно с высоты седла, – не неси чушь. Ты – городской мальчик, а я странствую по цзянху не первый год, и никаких жрунов…

– Я не знаю, как эта тварь зовется по-ученому, – отрезал Цзинъянь хмуро, но сапогами покрепче уперся в снег. – И голову не дам на отсечение, что она там сидит, хотя наверняка эти круглые пятна – не следы копыт, а лопнувшие пузыри. Но что там незамерзшее болото – это точно: ровная гладь, как над водой, но мертвечиной воняет. Двух солдат мы так потеряли. Тебя я терять не готов.

– Даже так? – Линь Чэнь смотрел на него пристально и совершенно нечитаемо. – Приятно было от тебя это услышать.

Потом они швырнули на злокозненную прогалину толстенный сук, и тот, булькнув, медленно погрузился, и тогда Линь Чэнь сказал с великолепно отработанным снисхождением в голосе:

– Ну ладно, столичный юноша, допускаю, что ты кое-что знаешь, не обделен внимательностью и не дал мне замарать подолы моих прекрасных халатов. Но если ты полагаешь, что я буду каяться в самонадеянности… ха, я это сделаю только тогда, когда ты будешь крепко спать!

Может, Цзинъянь был влюблен как дурак и обманывал себя, но в этих словах он услышал одновременно подначку и дружескую нежность. Ту, которую не позволял себе по отношению к нему ни один подчиненный и не питал ни один из братьев. Только сяо Шу, которого больше… Нет. Дух у кумирни не мог соврать. Сяо Шу жив. Цзинъянь его спасет.

Болото они обошли большим крюком и углубились в путаницу тропок. Линь Чэнь сообщил, что, если повезет, до своей цели они доберутся к закату. Не повезет – заночуют здесь же, под низкими еловыми ветвями, потому что он – человек осмотрительный, а не безрассудный идиот, который тычется невесть куда в заколдованном ночном лесу!

Цзинъянь и не спорил. В чаще и днем царил полумрак, а в непроглядной, хоть глаз выколи, ночи блуждать от одной незримой опасности к другой было бы вовсе самоубийством. Но сейчас луч склоняющегося к горизонту солнца скользнул между голых ветвей, красиво заиграл на искрящемся снегу, осветил без разбора могучие сосны и прильнувшие к ним невысокие рябиновые кусты. На рябине еще оставались прихваченные морозом ягоды – розовато-белые, как из лучшего фарфора, ровные шарики. Цзинъянь отщипнул гроздь с ближайшего куста, залюбовался их молочной гладкостью. Как кожа красавицы, не знавшей солнца… У Линь Чэня кожа не такая. Она вызывающе смуглая, как темное золото, и соленая под губами. Ее ласкали без разбора и ветер, и солнце – и должно быть, в летнюю пору Чэнь без всякого стыда плещется нагим в реке. Он… Цзинъянь зажмурился и быстро кинул в рот ягодку, чтобы перебить неуместные любовные мысли. Простое зимнее лакомство, кисловатое и освежающее, должно было его отвлечь.

Итак, при удаче они доедут к вечеру. А что потом? Ответ «разъедутся каждый своей дорогой» с некоторых пор его больше не устраивал. Сейчас было рано спрашивать, однако вопрос этот зудел в мозгу Цзинъяня, как надоедливая осенняя муха.

Нет, подумал он, не доедем мы до вечера. Уже темнеет. Солнце перестало заливать лес, тени сгустились на глазах, скоро и дорогу можно будет разглядеть с трудом. Не пора ли искать место для ночлега?

– Линь Чэнь, стой. Да стой ты! Ясно уже, что мы не успеем засветло, если твое святилище не в одном ли отсюда. Надо устроить шалаш, пока я еще способен разглядеть без огня собственные пальцы.

– У тебя с этим проблемы? – насмешливо удивился Линь Чэнь.

– Не скажу, что я из тех несчастных, что ищут свою же задницу с фонарем, – усмехнулся Цзинъянь в ответ, – но не думал, что в лесу темнеет так быстро.

Хрупнул снег под лошадиными копытами. Потянуло ознобом.

– Ты укололся шипом? Или ты что-то съел? – Пальцы цепко и жестко ухватили его за запястье, стиснули. Такие горячие, хоть и без перчаток! – Три яньло тебе в глотку! У тебя что, уже язык отнимается?!

– С чего бы вдруг? И ничего я не ел, вся еда в тюке завязана. Рябины вот отщипнул – хочешь?

Линь Чэнь без единого дурного слова потащил его с седла.

– Садись! Сюда, на вьюк. Видишь вьюк? Если еще видишь, значит, боги пока присматривают за тобою с небес! А если ты решил угоститься ягодками, значит, гуй нашептывает тебе всякий вздор из-за левого плеча. Только умалчивает, что рябина в этом лесу растет непростая. Сядь! Спину расслабь, руки вытяни, я будут тебя вязать.

– Я что, разбойник, чтобы меня вязать! – запоздало возмутился Цзинъянь, но не стал противиться иначе, чем на словах.

– Сказать, что тебя ждет после лесного угощения? Сперва потеря зрения. Потом красные вспышки. Глотай пилюлю, ну! Потом помутнение рассудка – не слишком долгое, но, чтобы убежать в чащу, потеряться и замерзнуть насмерть, тебе хватит. Дальше обморочная слабость… в нашем случае, еще сон, глубокое раскаяние и вечная благодарность моей запасливости.

– Ты меня не разыгрываешь? – усомнилась недоверчивая часть души Цзинъяня. И что именно он там сейчас проглотил из рук Линь Чэня, еще семь мудрецов на горе надвое сказали!

– Зачем? – Лицо его спутника белело в надвигающейся темноте плохо различимым пятном, словно на него набросили вуаль, но в голосе легко было разобрать удивление. – Так себе развлечение в заснеженном лесу: сидеть с тобой, неразумным, пока ты не очнешься.

– Значит, решил меня напугать. – И испугаться было чего. Тело ощутимо немело, делалось ватным, и вовсе не из-за аккуратно намотанных колец веревки.

– Пугать тебя – что колотить тренировочный манекен, генерал Сяо! – Темно, очень темно, лица не разглядеть вовсе, но глазами души Цзинъянь отчетливо представлял, с какой усмешкой Линь Чэнь на него смотрит. – Если бы я был склонен к злым шуткам, подсыпал бы тебе не отравы, а зелья, горячащего кровь. Тебя бы оно взяло с первой щепотки.

«Я был бы не против», – честно подумал Цзинъянь и зажмурился. Картина перед глазами не поменялась: на черном все равно вспыхивали алые искорки, будто над костром ночью. Как там – сперва красные вспышки, потом помутнение рассудка?

А потом пришла волна и накрыла. Вышибла воздух из легких, измолотила о прибрежные камни, погребла под собой… слов таких у Цзинъяня не было, чтобы внятно передать, что это с ним происходило. Но когда он пришел в себя, болела каждая жилочка, а голова гудела так, словно ее использовали вместо барабана минъюань у входа в городскую управу.

– Ну ты и здоровый лось! – прозвучало где-то над его головой. – Ты мне не просто должен, а еще и за ущерб. Ты меня своей твердой башкой долбануть умудрился.

– Буйвол, – прохрипел Цзинъянь. В горле пересохло. – Не лось.

Он упрямо разлепил глаза – но разглядеть все равно ничего не смог. Светлый халат Линь Чэня почти сливался с синеватым снегом, а его развевающиеся волосы были неотличимы от путаницы ветвей.

– Я ни…

– Пока ты в ужасе не заорал «Ничего не вижу!» – имей в виду, уже стемнело. Почти стражу я с тобой просидел, пока ты бился, как карп на суше.

– Спасибо.

– А ты меня, негодник, в подбородок боднул, – добавил Линь Чэнь мстительно. – А потом мне еще ворочать тебя, спящего, пришлось, пока свою веревку обратно сматывал. Лучше бы я настоящего лося в лесу добыл, и то меньше трудов. Вовек не расплатишься за мою к тебе доброту и заботу, брат Сяо!

– Спасибо!

– И за твою собственную дурость.

– Извини… Чем неразумный может искупить свою вину и неосмотрительность?

– Чем-то вроде этого! – Линь Чэнь хохотнул. – Покаянное лицо и большие глаза. Ты так делаешься невыразимо трогателен, знаешь?

«Ночь – хоть глаз выколи, откуда тебе видеть, какое у меня лицо?», хотел спросить Цзинъянь, но не стал. Главное, Линь Чэнь шутит, слава всем богам. Значит, совершённую им глупость простит. «Я все сделаю, чтобы простил! Нам бы только до цели доехать».

Потом расслабленность и тепло тела рядом все-таки взяли свое, и он уснул. Ему снился Линь Чэнь в своих щегольских халатах, поднимающий чарку за здравицу в самом сердце его, Цзинъяня, личных покоев, и сяо Шу, сверкающий глазами с постели – больной, слабый, но несомненно живой.

Тронулись они с места, как рассвело. Цзинъянь придирчиво прислушивался к себе – но ни слабости, ни помутнения в глазах, ни невозможных видений не было. До тех пор, пока они не выехали к…

– Мост! – Цзинъянь в изумлении хлопнул себя по бедру. – Пресвятая владычица Гуаньинь, настоящий мост! Откуда, в этой чащобе?

Может, он был достаточно наивен, чтобы полакомиться обычной рябиной с куста в незнакомом лесу, но уж в парадный мост посреди глухой чащи точно не верил. Не просто парадный, императорский! Горбатый, как драконья спина мост с резными боками и с постаментами в красном лаке и позолоте, на которых восседала пара каменных изваяний: настоящие собакольвы-шиши… Судя по оторопевшей физиономии Линь Чэня, тот тоже не ждал подобного сюрприза.

– Мост?

– Мост… – Линь Чэнь смотрел, прищурясь. Скатал снежок и кинул – тот пролетел у подножия между львятами и упал на припорошенный камень. – Настоящий, похоже. Узкий, конечно, и без перил, но лошадь в поводу я тут проведу без труда. Ты сам справишься?

Рано хвалился. Но едва Линь Чэнь наступил на плиты, как в воздухе раскатился странный гул, тревожный и низкий. Нет, не гул, а… рычание? Ши-ши рычали утробно и грозно, словно обычные охранные псы, а не священные хранители императорских гробниц. Линь Чэнь предупреждающе положил руку на цзянь. Львята оскалились, щенок выбрался из-под лапы матери и подобрался. Линь Чэнь тоже раздраженно дернул верхней губой, но совладал с собою, отступил.

– Что это за напасть? – спросил он брезгливо. – Не морок точно, я бы узнал.

– Это я тебя хотел спросить, – отозвался Цзинъянь растерянно.

Он сделал несколько осторожных шагов по скрипящему снегу – ши-ши сверкнули красными глазами, но не издали ни звука. Подошел почти вплотную, предупреждающе напрягшись и готовый защищаться от прыгнувшего зверя рукой в плотном кожаном наруче, – нет, те не пошевелились. Вышел вперед Линь Чэнь – снова грозный рык и оскаленные пасти…

Протанцевав у моста какое-то время, они убедились в точности: одному львята на мост ступить не позволяют вовсе, а другому не противятся. Лишь когда Цзинъянь сделал пару шагов наверх, правый лев рявкнул, коротко и предупреждающе. Словно часовой строго, но беззлобно спросил пароль для прохода.

Вот этот пароль седьмому принцу двора был хорошо известен. Он тщательно расправил полы одежд, отложил меч и простерся в поклоне. Земное поклонение предкам, императорскому дому, духам-хранителям – защитникам Закона. С перечислением имен и восхвалений – по малому обряду, безупречно и тщательно, как Цзинъянь затвердил давным-давно. Нелюбимый императорский сын, ребенок простолюдинки, лучше других знал, что любая допущенная им ошибка в придворном ритуале – это повод для наказания. Но кто бы мог подумать, что это знание пригодится ему в заснеженном лесу!

Глаза статуй-хранителей из красных сделались сердоликовыми, и тогда Цзинъянь решился. Он обернулся, ухватил Линь Чэня за бока и, поднатужившись, взвалил к себе на плечо. Можно было, конечно, взять и на руки, так было бы даже приятней, но его спутник был отнюдь не хрупкой красавицей, а мужчиной в самой силе. К чести Линь Чэня, тот охнул, но не дернулся, и даже быстро обнял его за шею. Ухо тронуло теплое дыхание:

– Умно. Думаешь, сработает?

– Угу!

Пыхтя, Цзинъянь тащил свою ношу по крутому, ничем не огражденному мостику и только надеялся, что под подошву не попадется лед. Сердце колотилось как бешеное: от азарта, страсти и предельного напряжения сил. Путь казался бесконечно длинным, точно он шел по знаменитому «Мосту божественного долголетия» в Фуцзяне. Еще шаг, еще… он пошатнулся, испытал отчаянный ужас, падая, но Линь Чэнь ухитрился как-то оттолкнуться, взмыть в воздух, точно сокол с руки, и последние пару бу до линии снега перелететь, так что Цзинъянь кубарем подкатился к его ногам.

Они сидели в снегу и тяжело дышали.

– Это кто из нас… лось, – выдавил Цзинъянь.

– Ты тяжелый. У тебя панцирь! – Линь Чэнь хлопнул его по груди. – А мое ничем излишним не прикрытое и не отягощенное тело…

Цзинъянь закрыл глаза, внезапно представив это самое тело. Ничем не прикрытое, да уж. Красиво очерченные мышцы, твердая плоть, улыбка, сияющая, как молодой месяц в вышине.

– Ты во всем первый, брат Линь Чэнь, и в первую очередь в умении спорить.

– Только никогда у меня не складывалось с собаками, – поделился Линь Чэнь, когда Цзинъянь отдышался, беспрепятственно привел с того берега лошадей, и они тронулись в путь. – Ладно с живыми, но чтобы с каменными!..

– Забавно. А у меня, наоборот, есть ручная волчица. Но ши, сам понимаешь, не собаки. Лепешкой их прикормить бы не удалось.

– Да уж, хвала твоей памяти и сообразительности! Ну и благословение богам за удачу. Не все, что попадается в этом лесу, отвечает своему облику. А кое-что только облик и имеет, но от этого не делается безобиднее.

«Я тоже – не самое безобидное существо из всех живущих в Поднебесной, – подумал Цзинъянь с гордостью. – А уж вместе с таким спутником, как мой, знающим и ловким, мы горы свернем…» Умением парящего полета Линь Чэнь владел отменно, надо будет попросить у него урок, когда их путешествие останется позади. Чего Цзинъянь никогда не уставал делать, так это учиться.

Тропа сделалась проходимей, зато сам лес словно поставил себе целью сбить их с пути. То сверкнет между деревьев мягким блеском золота, то выпорхнет почти из-под самых копыт птица с драгоценным оперением – с виду феникс, то девичьи голоса, нежные, как журчание воды, примутся перекликаться где-то поблизости. Наивные соблазны этих обманов вызвали у Цзинъяня улыбку. Принцу ли поддаваться на женщин и сокровища, когда исполнение главного его желания маячит впереди, а человек, пленивший его взгляд, едет с ним рука об руку?

Только лязг оружия заставил его насторожиться.

Среди деревьев мелькнуло, приближаясь… Черное с серебряным драконом знамя – ненавистный штандарт Великой Юй. Давние враги, заматерелые. Те самые, которым преградила путь армия Чиянь. И те, в изменническом союзе с которыми обвинили маршала Линя и брата Ци, чтобы предать казни. Небольшой, но свирепый отряд юйцев заметил их двоих, бросился в атаку. Оскаленные яростью лица, запятнанные кровью мечи… А Линь Чэнь даже без доспеха! Цзинъяня точно в сердце ударило. Руки действовали сами, без участия рассудка. Сорвали боевой лук с креплений у седла, кинули на тетиву стрелу…

Словно молния метнулась рядом, замеченная им самым краем глаза, но опередившая и стрелу, и порыв ветра.

Линь Чэнь приземлился в полудюжине шагов перед ним и ухватил оперенную смерть за древко. Он извернулся в воздухе и перекрыл дорогу стреле в одном мучительно длинном прыжке. Человек такого не смог бы, будь он величайший из мастеров тайной школы боевых искусств, но хули цзин – смог.

От потрясения Цзинъянь разжал пальцы, роняя лук. Исчез вышитый плащ, меч, сапоги; тело Линь Чэня окутывал только шелк – белый, как нетронутый снег, как погребальный саван, Глаза горели яростью, сверкая, точно угли. Мех на пушистом, черном с проседью хвосте стоял дыбом, пушистые уши подергивались. На левом сверкала знакомая серьга. В левой же руке трепетал невесть откуда взявшийся бумажный веер.

– У тебя стрелы лишние или голова лишняя? – рявкнул он обычным человеческим голосом, но так, что испытанный боевой конь Цзинъяня аж присел на задние ноги. – Что в этой голове мозгов нет, я уже понял! Смерти ищешь и меня вместе с тобой хочешь на тот свет увлечь?

Цзинъянь втянул не погубленную пока голову в плечи. Юйцы за спиной его спутника растворились в вихрях снега, так что было ясно: Цзинъянь чуть было не попался на выморочную обманку. Но ведь враги растаяли и больше им не грозили, в конце концов!

– Линь Чэнь… – позвал он осторожно.

– Сто лет как Линь Чэнь! – огрызнулся тот, тяжело дыша. Была ли это фигура речи или чистая правда, Цзинъянь поостерегся спрашивать.

– Я дурак, – покаянно склонил он голову.

– Знаю!

Уши Линь Чэня дрожали, хвост ходил волной, и он казался таким перепуганным, каким Цзинъянь его не видел ни разу за все их путешествие.

– Я… не натворил непоправимого?

– Не знаю. Демонам даолао твою душу через стрелу притянуть – как ребенку съесть сахарное яблочко на палочке. Но я, кажется, успел. – Линь Чэнь уселся, скрестив ноги, прямо в снег, воткнул стрелу перед собой и уставился на нее мрачно и молча. Потом и вовсе зажмурился.

– Что ты делаешь?

– Медитирую, чтобы смирить гнев и одного несдержанного болвана насмерть не загрызть, – проворчал тот, не открывая глаз. – Что, поверил? Воздух слушаю. Кажется, обошлось.

– Линь Чэнь, – повторил Цзинъянь шепотом, словно громкий голос мог обрушить снег с ветвей – и случилось бы непоправимое. Хотя совсем недавно Линь Чэнь орал на него так, что земля содрогалась, и ничего. – Ты действительно хули-цзин?

– Ты не только несдержанный, но еще и слепой? – отозвался тот сварливо. Куда делись спокойствие души и необидчивость, которым Цзинъянь втайне так завидовал! – Да. Радуйся! Ты был соблазнен зловредным лисом, но чистота твоей, гуй тебя побери, души, возобладала. После той ночи я не посмел на тебя посягнуть, зло посрамлено и все такое. Если все еще боишься, что я все же вытянул часть твоей ци на ложе – да больно мне было надо! Детей не обижаю.

– Я ничего такого не думаю, Линь Чэнь, – отозвался Цзинъянь оторопело и потому слишком церемонно. – Ничтожный благодарит тебя за помощь и за спасение своей жалкой жизни.

– Это прозвучало бы лучше, если бы я не сидел на земле, а ты не пялился на меня с конской спины, – заметил Линь Чэнь отстраненно и встал, отряхивая снег. Подобрал свои вещи с земли (плащ и сапоги и добрый цзянь, были самыми настоящими, раз ни во что не превращались), со сноровкой опытного путешественника приторочил тючок и взлетел в седло. Все это – уже молча. И они двинулись гуськом вглубь леса, Линь Чэнь – первый.

В голове у Цзинъяня толпились, отталкивая друг друга, с десяток вопросов, но он молчал. «Куда ты меня ведешь?» «Я нравился тебе хоть немного, или хули-цзин все равно, с кем?» «Тебе хвост в седле не мешает?» – и самое важное: «Зачем ты все это делаешь?» Даже если Линь Чэнь сам говорил с ним женским голосом у деревенской кумирни, он получил свое в первую же ночь, а дальше делил с Цзинъянем лишь опасности, но никак не ложе. Теперь же, разоблаченный в своем истинном облике, он и вовсе не испытывал в лянском принце никакой надобности.

Но не наоборот.

Цзинъянь смотрел в широкую спину (колышущийся кончик хвоста ему ничуть не мешал) и думал, что жизнь несправедлива. Что он не верит, будто Чэнь раскатывал его по ложу единственно из безличной лисьей похоти. Что он не совсем дурак и видел, как тот все эти дни хотел его – и даже пальцем не прикоснулся, только потому, что один молодой принц запутался в собственных нравственных устоях. А что это, если не высшее человеколюбие? Что ему все равно, есть там этот гуев хвост или нет, и он хотел бы просто обнять Чэня покрепче. И поцеловать. А потом повторить то, что было в первую ночь их знакомства, только теперь – глядя друг другу в глаза. И что это, конечно, невозможно. Привести хули-цзин к императорскому двору – так же немыслимо, как уговорить лису доброй волей пойти в капкан.

– Далеко нам еще ехать? – рискнул спросить он.

– С полдесятка ли, – отозвался Линь Чэнь ровно. – Потерпи, герой, недолго осталось.

Терпеть Цзинъянь умел. Что шутки и озорной нрав товарищей, что холодные, прилипчивые издевки недругов, что горе, грызущее душу. Но труднее всего оказалось терпеть тягостное недоразумение, охладившее только недавно сложившуюся дружбу.

Его попутчик не соврал. Тропа вывела к такой же простой кумирне, с какой началась эта история. Словно Цзинъянь описал круг и вернулся к началу. Деревья плотно сомкнули за ней свои ветви.

– Ну? – Линь Чэнь обернулся. – Вот тебе алтарь, раз ты все-таки добрался в эту глухомань в надежде на чудо. Принесешь дар – откроется тайный путь. Правда, шелковой тряпицей ты на этот раз не отделаешься. Найдется, чем заплатить?

Обычно глубокий, красивый голос Линь Чэня сейчас скрежетнул, как меч по точильному камню.

– Уж не ты ли хочешь спросить с меня цену за проход? – не поверил Цзинъянь.

Он вспомнил, что все сказки о волшебных созданиях заканчивались одним: не бывает дружбы между человеком и лисом. Обольстительная натура хули-цзин могла породить в пылкой душе Цзинъяня любую приязнь, вот только была ли она взаимной…

Линь Чэнь рассмеялся. Глаза его были прищуренными и злыми.

– А ты мне что-то хочешь предложить, добродетельный мальчик? Золото? Себя самого? Или, может, попытаешься связать меня заклинанием? Нянюшка наверняка читала тебе удивительные сказки о хули-цзин, самое время припомнить что-нибудь из ее выдумок. Люди делаются такими забавными, стоит им завидеть пушистый хвост!

– Линь Чэнь!

– Мое серебряное кольцо для прохода сгодится, чтобы ты знал. Только уж извини, принц, получишь ты его разве что с моим ухом. Рискнешь?

Его пальцы стиснули рукоять цзяня – и тут Цзинъянь отмер. Спрыгнул с коня, опустился на колени, почти не думая, что делает, ткнулся лицом в снег:

– Брат Линь Чэнь! Какую бы я ни нанес тебе обиду, прости!

Тишина. Тяжелое молчание над его головой. Цзинъянь вдруг ощутил, как заполыхали щеки. Это при дворе можно было начинать извинения с земного поклона, а тут… Он поднялся на ноги и решительно договорил:

– Но прошу тебя, наставь глупого. Я не пойму, чем тебя так сильно обидел, но не хочу лишиться твоего расположения и помощи, даже не зная, за что.

– Помощи, ну да… – Линь Чэнь дернул щекой, но за меч больше не хватался. – Я испытывал тебя по дороге сюда. Выходит, ты так сильно любишь своего Линь Шу, что и хули-цзин готов поклониться, только бы к нему попасть?

– Он все-таки жив? – Сердце трепыхнулась, когда Цзинъянь поймал Линь Чэня на этой оговорке. – Жив на самом деле, а не так, чтобы мне его от Желтого источника еще пришлось тащить?

– Чтобы у меня на попечении, да не был жив! – Линь Чэнь с возмущенным видом отвернулся, сложив руки на груди. Помолчал. – Плох, это да. Но выживет. Ну вот: все вызнал, все выпросил? Ласковый теленок голодным не останется, это точно. Теперь просишь одного любовника отвести тебя к другому и не краснеешь?

– Да ты в уме повредился! Что за любовник, какого гуя… Ой. – Цзинъянь осекся, хлопая глазами. А потом спросил потрясенным шепотом: – Линь Чэнь, ты что… ревнуешь? К сяо Шу ревнуешь?

Линь Чэнь, надувшийся и ощетинившийся, как разозленная рыба шар, – видел Цзинъянь такую диковину в Дунхае! – не отвечал. Только пушистыми ушами подергивал.

– Линь Чэнь … Если ты спас жизнь сяо Шу, моего дорогого и не раз оплаканного друга, я обязан тебе здравым рассудком. Только позволь мне хоть раз увидеть его своими глазами, чтобы я не гонялся потом за вами обоими по всей Поднебесной ближайшую дюжину лет!..

Боги, должно быть, посмеиваются с небес, смешав в одном сосуде невозможное и невероятное и вылив ему на голову. Друга, вернувшегося из мертвых, и хули-цзин, добродетельно заботящегося о людях. И Цзинъянь будет безнадежным дураком, если упустит из рук чудо. Решившись, он шагнул вплотную к человеку… к товарищу, попутчику, любовнику, которому было нипочем стоять босыми ногами на снегу, но который вздумал терзать свое сердце очевидной несуразицей.

– Но клянусь своим добрым именем и памятью предков, Чэнь-гэгэ, что ты можешь оставить любые мысли о ревности. Они не только отравляют твою душу, но и могут повредить больному на твоем попечении. Да-да, ведь стоит тебе заявить сяо Шу, что мы с ним любовники – его от возмущения удар хватит, и тебе же придется его выхаживать!

– Врешь ты все…

– Я? Ради сяо Шу я бы в преисподнюю Яньло полез, как и он – ради меня, это верно. Но не ему же под халаты! Зато ты, будь ты даже не чуткий хули-цзин, а просто муж, не чуждый весенним радостям, никак не мог не заметить, что только тебя я ел глазами все время. Я столько раз себя клял за то, что зачем-то решил блюсти целомудрие в пути! Надеюсь, твоего человеколюбия хватит на то, чтобы простить мне эту глупость и еще порадовать мое сердце и тело.

– Ты, неразумный льстивый мальчишка! – выговорил Линь Чэнь напряженным шепотом. – Хочешь, чтобы все было по-твоему, и ради этого даже к лису в пасть прыгнуть готов?

– Ты забыл прибавить «похотливый», – серьёзно поправил Цзинъянь. – Тогда твоя отповедь, старший брат, звучала бы убедительней. Ну как, возьмешь меня… с собой?

***

– …ты на нашей горе – гость! Мой личный, между прочим. И не должен бегать наравне с подмастерьями по всякому поручению нашего капризного общего друга. Разумеется, ты устал. Сядь и выпей со мною.

Шелка на Линь Чэне были изысканные, персикового оттенка, а черный мех вольно выпущенного хвоста красовался на них, как смоляной локон – на румяной щечке красавицы. И полулежал хозяин волшебной горы у чайного столика с таким видом томной неги, будто и не он начал день с трехкратного повторения воинского канона, потом весь день носился по горе Ланъя, точно зловредный гуй от даосского заклинания, таскал сяо Шу на руках в купальню и еще перелил в него добрую порцию своей ци. На предающегося упражнениям Цзинъяня он смотрел почти возмущённо.

– Сам знаешь, Чэнь, меня измотала не усталость, а тревога за друга. Сяо Шу…

– Чансу.

– Да как ни назови! Уже три луны, как я его увидел впервые, а в его состоянии почти нет перемен. Он выздоравливает медленнее, чем ледник сползает с гор, и у меня сердце не на месте. А при чрезмерном напряжении сердца телесная разминка только на пользу, так мне матушка говорила.

– Должно быть, ее наставления ты слушал вполуха! Потому что не запомнил даже самого простого: не прекословить старшим и верить каждому их слову, как святым сутрам. Выздоровеет он, а еще быстрее, если будет меня слушаться! – Линь Чэнь запрокинул голову и опростал чашечку с вином, крохотную, как венчик цветка. – Горе мне, как глубоко я провинился в двух прошлых жизнях, что обречен нынче вечно спорить с непослушными пациентами…

Цзинъянь замер на половине движения, перетекая в стойку-дулибу. Наставник Мэн был бы доволен его прилежностью.

– Ну я-то тебе не пациент! Не ты ли вечно говоришь, какой я здоровый, м-м… зверь из северных лесов с вот такими рогами? – Он вздохнул. – – Скажи, почему это все дорогие мне люди сравнивают меня с рогатыми тварями!

– За чем дело стало? Иди ко мне на ложе, и я смогу сравнить тебя с могучим драконом, который плещется в горячем источнике. Жаркий, скользкий, извивается всем телом и оглашает окрестности торжествующим…

Между прочем, и дракон не лишен рогов. Пришлось пресечь эту насмешку, опустившись рядом и сорвав поцелуй с полных, ярких, отдающих вином губ.

Линь Чэнь моментально извернулся и пересадил его к себе на бедра, раздвигая полы своих халатов и задирая одежды Цзинъяня. Хитрый лис, всегда готовый соблазнить, заморочить и вознести к вершинам блаженства! Его орудие было уже готово к жестокому бою, и Цзинъянь, обмирая от удовольствия, поерзал, притираясь плотью к плоти. Стыдно сказать, но сочетанию тел они двое предавались чаще, чем юнцы, которым только дай приткнуть куда-нибудь свой корешок. И вроде бы гостил Цзинъянь на горе нередко, проходя сюда прямым волшебным путем, и печалей в его жизни хватало с лихвой, чтобы не думать непрестанно о весенних забавах, и сам Линь Чэнь чудом выкраивал в своих хлопотах время даже на сон и еду… Но стоило им оказаться с глазу на глаз, как тот находил новые упоительные поводы для быстрого соития, и не по разу за день. Он не заимствовал у Цзинъяня ни капли ци, это было решено им непреклонно раз и навсегда, но, словно в отместку за подобное ограничение, всякий раз взламывал его сдержанность, как половодье – весенний лед, и будил сладостную похоть тысячей разных способов. Вот и сейчас: стоило ему, изогнув замечательный пышный хвост, пощекотать Цзинъяня по голой пояснице, как в чресла точно горячим плеснуло.

– Нетерпеливый младший брат, – промурлыкал Чэнь. – Так спешит встретить гостей, что не снял засов с ворот.

Сам Линь Чэнь уже приспустил штаны, выпустив драгоценный стебель наружу, и тонкий шелк исподнего Цзинъяня тут же промок, едва Чэнь принялся наглаживать его плоть. Он тяжело задышал. Глаза его любовника потемнели, в радужке мелькнули золотистые хищные искры.

– Ложись прямо тут на подушки, я тебя избавлю от штанов быстрей, чем счищают шкурку с мандарина, и провожу к сияющим пикам кратчайшим путем, сам и взмокнуть не успею. – Язык у Чэня был умел до чрезвычайности, что в острых речах, что в прихотливых ласках. – Потом отведу в спальню, сам разденусь и ни одной нитки на твоем теле не оставлю…

Когда именно во время этих бесстыдных разговоров Цзинъянь оказался лежащим навзничь, а его ноги скрестились на покрытой персиковым шелком спине, он в точности сказать не мог. Лисье колдовство, не иначе. Ключ вошел в его смазанную скважину на всю длину, и он охнул, выгибаясь на лопатках, чтобы впустить возлюбленного в себя хоть на малость глубже.

– А-ах, Чэнь…

– …вылижу всего, от пупка до яшмовых бубенцов, губами жезл приласкаю, языком красную жемчужину раздразню…

Цзинъянь сжал коленями его бока и пришпорил пяткой по крепкой заднице. Линь Чэнь таранил его нутро с восхитительной силой, каждым ударом вырывая стон, и наговаривал в лад:

– …чтобы стояло твое драконье орудие крепко и грозно, демонам на страх, а мне – на самое несравненное удовольствие…

Излился он в тот же миг, когда Чэнь на одном особо размашистом движении досказал:

– Заправишь мне его тогда под хвост, да, Янь-диди?

…И ведь не соврал ни словом.

Задранный к небесам хвост с белой кисточкой вздрагивал от каждого толчка, пока его обладатель, могущественный хули-цзин, распластался по ложу грудью, выгнулся в талии почище танцовщицы и выплясывал на янском стволе Цзинъяня. Он стискивал плоть всем собой, нанизывался, подмахивал, крутил ладной задницей. Зрелище было чудовищно непристойное и пленительное одновременно, а когда Цзинъянь склонился к своему милому, целуя и прикусывая взмокший загривок, Чэнь самым натуральным образом заорал и впился зубами в шелковую подушку.

Потом, когда перед глазами Цзинъяня перестали кружиться победные звезды, они вдвоем добрели до купальни. Вода в бочке почти остыла, зато рядом не было ни единой души. Они ополоснулись, уселись, привалившись спиной к нагретым паром камням, и обоими овладела разморенная телесная сытость.

– Твои подмастерья знают? – спросил Цзинъянь, отхлёбывая лимонной воды.

– Что ты мой возлюбленный? – Линь Чэнь улыбнулся. – Конечно. Они же не глухие. И не слепые.

Он легко дернул Цзинъяня за ухо, где в мочке сидело такое же широкое серебряное кольцо, как его собственное. Пропуск в волшебные врата, особое отличие или знак заключенного союза? Цзинъянь сам не знал. Мысль, что он как-то незаметно вступил в тайный брак с волшебным лисом, до сих пор казалась ему несколько тревожащей. Но, что греха таить, приятной.

– И не одобряют, должно быть?

– Считают тебя безрассудным храбрецом, и только. Кто еще решится своей волей взойти на ложе к хули-цзин?

– А то, что я – драконьей крови, а ты выхаживаешь лянского мятежника, им известно? Будь твоя вотчина похожа на императорский двор, я бы точно сказал, о чем толкуют слуги. Что твои владения больше не сами по себе, а держат сторону одного из царств. Или на волшебной горе и люди живут только праведные, до сплетен не опускаются?

Линь Чэнь долго молчал.

– Мне нет дела до царств. Но я не дам в обиду ни одного из вас, – ответил он наконец и мягко поцеловал Цзинъяня в щеку.